Эдгар По

(Рейтинг +4)

 Loading ...

Замкам его не было счета. Но все их затмевал своей роскошью и грандиозностью
размеров дворец Метценгерштейн. Угодья его были немерены, и одна только
граница дворцового парка тянулась целых пятьдесят миль, прежде чем
замкнуться.
После вступления во владение таким баснословным состоянием господина
столь юного и личности столь заметной недолго пришлось гадать насчет того,
как он проявит себя. И верно, не прошло и трех дней, как наследник
переиродил самого царя Ирода {7*} и положительно посрамил расчеты самых
загрубелых из своих видавших виды холопов. Гнусные бесчинства, ужасающее
вероломство, неслыханные расправы очень скоро убедили его трепещущих
вассалов, что никаким раболепством его не умилостивишь, а совести от него и
не жди, и, стало быть, не может быть ни малейшей уверенности, что не
попадешь в безжалостные когти местного Калигулы {8*}. На четвертую ночь
запылали конюшни в замке Берлифитцинг, и стоустая молва по всей округе
прибавила к страшному и без того списку преступлений и бесчинств барона еще
и поджог.
Но пока длился переполох, поднятый этим несчастьем, сам юный вельможа
сидел, видимо весь уйдя в свои думы, в огромном, пустынном верхнем зале
дворца Метценгерштейн. Бесценные, хотя и выцветшие от времени гобелены,
хмуро смотревшие со стен, запечатлели темные, величественные лики доброй
тысячи славных предков. Здесь прелаты в горностаевых мантиях и епископских
митрах по-родственному держали совет с всесильным временщиком и сувереном о
том, как не давать воли очередному королю, или именем папского всемогущества
отражали скипетр сатанинской власти. Там высокие темные фигуры князей
Метценгерштейн на могучих боевых конях, скачущих по телам поверженных
врагов, нагоняли своей злобной выразительностью страх на человека с самыми
крепкими нервами; а здесь обольстительные фигуры дам невозвратных дней
лебедями проплывали в хороводе какого-то неземного танца, и его напев,
казалось, так и звучит в ушах.
Но пока барон прислушивался или старался прислушаться к оглушительному
гаму в конюшнях Берлифитцинга или, может быть, замышлял уже какое-нибудь
бесчинство поновей и еще отчаянней, взгляд его невзначай обратился к
гобелену с изображением огромного коня диковинной масти, принадлежавшего
некогда сарацинскому предку враждебного рода. Конь стоял на переднем плане,
замерев, как статуя, а чуть поодаль умирал его хозяин, заколотый кинжалом
одного из Метценгерштейнов.
Когда Фредерик сообразил, наконец, на что невольно, сам собой обратился
его рассеянный взгляд, губы его исказила дьявольская гримаса. Но оцепенение
не прошло. Напротив, он и сам не мог понять, что за неодолимая тревога
застилает, словно пеленой, все, что он видит и слышит. И нелегко ему было
примирить свои дремотные, бессвязные мысли с сознанием, что все это творится
с ним не во сне, а наяву. Чем больше присматривался он к этой сцене, тем
невероятней казалось, что ему вообще удастся оторвать от нее глаза — так
велика была притягательная сила картины. Но шум за стенами дворца вдруг стал
еще сильней, и когда он с нечеловеческим усилием заставил себя оторваться от
картины, то увидел багровые отблески, которые горящие конюшни отбрасывали в
окна дворцового зала.
Но, отвлекшись было на миг, его завороженный взгляд сразу послушно
вернулся к той же стене. К его неописуемому изумлению и ужасу, голова
коня-великана успела тем временем изменить свое положение. Шея коня, прежде
выгнутая дугой, когда он, словно скорбя, склонял голову над простертым телом
своего повелителя, теперь вытянулась во всю длину по направлению к барону.
Глаза, которых прежде не было видно, смотрели теперь настойчиво, совсем как
человеческие, пылая невиданным кровавым огнем, а пасть разъяренной лошади
вся ощерилась, скаля жуткие, как у мертвеца, зубы.
Пораженный ужасом, барон неверным шагом устремился к выходу. Едва
только он распахнул дверь, ослепительный красный свет, сразу заливший весь
зал, отбросил резкую, точно очерченную тень барона прямо на заколыхавшийся
гобелен, и он содрогнулся, заметив, что тень его в тот миг, когда он
замешкался на пороге, в точности совпала с контуром безжалостного, ликующего
убийцы, сразившего сарацина Берлифитцинга.
Чтобы рассеяться, барон поспешил на свежий воздух. У главных ворот он
столкнулся с тремя конюхами. Выбиваясь из сил, несмотря на смертельную
опасность, они удерживали яростно вырывающегося коня огненно-рыжей масти.
— Чья лошадь? Откуда? — спросил юноша резким, но вдруг сразу охрипшим
голосом, ибо его тут же осенило, что это бешеное животное перед ним — живой
двойник загадочного скакуна в гобеленовом зале.
— Она ваша, господин, — отвечал один из конюхов, — во всяком случае
другого владельца пока не объявилось. Мы переняли ее, когда она вылетела из
горящих конюшен в замке Берлифитцинг — вся взмыленная, словно взбесилась.
Решив, что это конь из выводных скакунов с графского завода, мы отвели было
его назад. Но тамошние конюхи говорят, что у них никогда не было ничего
похожего, и это совершенно непонятно — ведь он чудом уцелел от огня.
— Отчетливо видны еще и буквы «В. Ф. Б.», выжженные на лбу, — вмешался
второй конюх, — я решил, что они безусловно обозначают имя: «Вильгельм фон
Берлифитцинг», но все в замке в один голос уверяют, что лошадь не их.
— Весьма странно! — заметил барон рассеянно, явно думая о чем-то
другом. — А лошадь действительно великолепна, чудо что за конь! Хотя, как ты
правильно заметил, норовиста, с такой шутки плохи; что ж, ладно, — беру, —
прибавил он, помолчав, — такому ли наезднику, как Фредерик Метценгерштейн,
не объездить хоть самого черта с конюшен Берлифитцинга!
— Вы ошибаетесь, господин; лошадь, как мы, помнится, уже докладывали,
не из графских конюшен. Будь оно так, уж мы свое дело знаем и не допустили
бы такой оплошности, не рискнули бы показаться с ней на глаза никому из
благородных представителей вашего семейства.
— Да, конечно, — сухо обронил барон, и в тот же самый миг к нему, весь
красный от волнения, подлетел слуга, примчавшийся со всех ног из дворца. Он
зашептал на ухо господину, что заметил исчезновение куска гобелена. И
принялся сообщать какие-то подробности, но говорил так тихо, что изнывающие
от любопытства конюхи не расслышали ни слова.
В душе у барона, пока ему докладывали, казалось, царила полнейшая
сумятица. Скоро он, однако, овладел собой; на лице его появилось выражение
злобной решимости, и он распорядился сейчас же запереть зал, а ключ передать
ему в собственные руки.
— Вы уже слышали о жалком конце старого охотника Берлифитцинга? —
спросил кто-то из вассалов, когда слуга скрылся, а огромного скакуна,
которого наш вельможа только что приобщил к своей собственности, уже вели,
беснующегося и рвущегося, по длинной аллее от дворца к конюшням.
— Нет! — отозвался барон, резко повернувшись к спросившему. — Умер? Да
что вы говорите!
— Это так, ваша милость, и для главы вашего семейства это, по-моему, не
самая печальная весть.
Мимолетная улыбка скользнула по губам барона:
— И как же он умер?
— Он бросился спасать своих любимцев из охотничьего выезда, и сам
сгорел.
— В са-мом де-ле! — протянул барон, который, казалось, медленно, но
верно проникался сознанием правильности какой-то своей догадки.
— В самом деле, — повторил вассал.
— Прискорбно! — сказал юноша с полным равнодушием и не спеша повернул
во дворец.
С того самого дня беспутного юного барона Фредерика фон Метценгерштейна
словно подменили. Правда, его теперешний образ жизни вызывал заметное
разочарование многих хитроумных маменек, но еще меньше его новые замашки
вязались с понятиями аристократических соседей. Он не показывался за
пределами своих владений, и на всем белом свете не было у него теперь ни
друга, ни приятеля, если, правда, не считать той непонятной, неукротимой
огненно-рыжей лошади, на которой он теперь разъезжал постоянно и которая,
единственная, по какому-то загадочному праву именовалась его другом.
Однако еще долгое время бесчисленные приглашения от соседей сыпались
ежедневно. «Не окажет ли барон нашему
празднику честь своим посещением?..», «Не соизволит ли барон принять
участие в охоте на кабана?..» «Метценгерштейн не охотится», «Метценгерштейн
не прибудет», — был высокомерный и краткий ответ.
Для заносчивой знати эти бесконечные оскорбления были нестерпимы.
Приглашения потеряли сердечность, становились все реже, а со временем
прекратились совсем. По слухам, вдова злополучного графа Берлифитцинга
высказала даже уверенность, что «барон, видимо, отсиживается дома, когда у
него нет к тому ни малейшей охоты, так как считает общество равных ниже
своего достоинства; и ездит верхом, когда ему совсем не до езды, так как
предпочитает водить компанию с лошадью». Это, разумеется, всего лишь нелепый
образчик вошедшего в семейный обычай злословия, и только то и доказывает,
какой бессмыслицей могут обернуться наши слова, когда нам неймется
высказаться повыразительней.
Люди же более снисходительные объясняли внезапную перемену в поведении
молодого вельможи естественным горем безвременно осиротевшего сына, забыв,
однако, что его зверства и распутство начались чуть ли не сразу же после
этой утраты. Были, конечно, и такие, кто высказывал, не обинуясь, мысль о
самомнении и надменности. А были еще и такие — среди них не мешает упомянуть
домашнего врача Метценгерштейнов, — кто с полным убеждением говорил о черной
меланхолии и нездоровой наследственности; среди черни же в ходу были неясные
догадки еще более нелестного толка.

• Tweet

Страницы: 1 2 3