Не закладывай черту своей головы

(Рейтинг +1)
Loading ... Loading ...

Произведение в мультимедии

Аудиокнига:
Фильм:


Рассказ с моралью

«Con tal que las costumbres de un autor» — пишет дон Томас де Лас
Торрес {1*} в предисловии к своим «Любовным стихам», — «sean puras у castas,
importa muy poco que no sean igualmente severas sus obras», что в переводе
на простой язык значит если нравственность самого автора не вызывает
сомнений, неважно, что за мораль содержится в его книгах. Мы полагаем, что
дон Торрес за это утверждение находится сейчас в чистилище. Поэтической
справедливости ради стоило бы продержать его там до тех пор, пока его
«Любовные стихи» не будут распроданы или не покроются на полках пылью из-за
отсутствия читателей. В каждой книге должна быть мораль; и, что гораздо
важнее, критики давно уже обнаружили, что в каждой книге она есть. Не так
давно Филипп Меланхтон {2*} написал комментарий к «Войне мышей и лягушек»
{3*}, где доказал, что целью поэта было возбудить отвращение к мятежу. Пьер
Ла Сен {4*} пошел дальше, заявив, что поэт имел намерение внушить молодым
людям, что в еде и питье следует соблюдать умеренность. Точно таким же
образом Якобус Гюго {5*} утверждает, что в лице Эвнея {6*} Гомер изобразил
Жана Кальвина {7*}, в Антиное {8*} — Мартина Лютера, в лотофагах {9*} —
вообще протестантов, а в гарпиях — голландцев. Новейшие наши схоласты столь
же проницательны. Эти молодцы находят скрытый смысл в «Допотопных» {10*},
нравоучение в «Поухатане» {11*}, новую философию в «Робине-Бобине» {12*} и
трансцендентализм в «Мальчике-с-пальчике». Словом, они доказали, что если уж
кто-нибудь берется за перо, то обязательно с самыми глубокими мыслями. Так
что авторам теперь не о чем беспокоиться. Романист, к примеру, может
совершенно не думать о морали.
Она в книге есть — где именно, неизвестно, но есть, — а в остальном
пусть критики и мораль позаботятся о себе сами. А когда пробьет час, все,
что хотел сказать этот господин (я имею в виду, конечно, романиста), и все,
чего он не хотел сказать, все предстанет на суд в «Дайеле» {13*} или в
«Даун-Истере» {14*}, равно как и то, что он должен был хотеть, и то, что он
явно собирался хотеть, — словом, в конце концов, все будет в порядке.
Итак, нет никаких причин для обвинений, возведенных на меня некоторыми
неучами, — что я якобы не написал ни одного морального рассказа или, вернее,
рассказа с моралью. Не этим критикам выводить меня на чистую воду, не им
читать мне мораль, — впрочем, тут я умолкаю. Пройдет совсем немного времени,
и «Североамериканское трехмесячное обозление» {15*} заставит их устыдиться
собственной глупости. Тем временем, чтоб избежать расправы — чтоб смягчить
выставленные против меня обвинения — я предлагаю вниманию публики
нижеследующую печальную историю, историю, мораль которой совершенно ясна и
несомненна, ибо всякий, кто только захочет, может узреть ее в заглавии,
напечатанном крупными буквами. Прошу воздать мне должное за этот прием,
гораздо более остроумный, чем у Лафонтена и всех прочих, что приберегают
нравоучение до самой последней минуты, а потом подсовывают его вам в конце,
словно изжеванный окурок.
Defuncti injuria ne afficiantur {Правонарушение мертвого неподсудно
(лат.).} — таков был закон двенадцати таблиц {16*}, а De mortuis nil nisi
bonum {О мертвых ничего, кроме хорошего {17*} (лат.).} — тоже прекрасное
изречение, хоть покойный, о котором идет здесь речь, возможно, всего лишь
покойный старый диван. Вот почему я далек от мысли поносить моего почившего
друга, Тоби Накойчерта. Жизнь у него, правда, была собачья, да и умер он,
как собака {18*}; но он не несет вины за свои грехи. Они были следствием
некоторого врожденного недостатка его матери. Когда он был еще младенцем,
она порола его на совесть: выполнять свой долг всегда доставляло ей
величайшее наслаждение — на то она и была натурой рационалистической, а дети
— что твои свиные отбивные или нынешние оливы из Греции — чем больше их
бьешь, тем лучше они становятся. Но — бедная женщина! — на свое несчастье
она была левшой, а детей лучше вовсе не пороть, чем пороть слева. Мир
вертится справа налево, и если пороть дитя слева направо, ничего хорошего из
этого не выйдет. Каждый удар в нужном направлении выколачивает из дитяти
дурные наклонности, а отсюда следует, что порка в противоположном
направлении, наоборот, вколачивает в него определенную порцию зла. Я часто
присутствовал при этих экзекуциях и уже по тому, как Тоби при этом брыкался,
понимал, что с каждым разом он становится все неисправимее. Наконец, сквозь
слезы, стоявшие в моих глазах, я узрел, что он отпетый негодяй, и однажды,
когда его отхлестали по щекам так, что он совсем почернел с лица и вполне
сошел бы за маленького африканца, я не выдержал, пал тут же на колени и
зычным голосом предрек ему скорую погибель.
Сказать по правде, он так рано вступил на стезю порока, что просто диву
даешься. Пяти месяцев от роду он нередко приходил в такую ярость, что не мог
выговорить ни слова. В шесть я поймал его на том, что он жует колоду карт. В
семь он только и делал, что тискал младенцев женского пола. В восемь он
наотрез отказался подписать обет трезвости. И так из месяца в месяц он все
дальше продвигался по этой стезе; а когда ему исполнился год, он не только
отрастил себе усы и ни за что не желал их сбрить, но и приобрел недостойную
джентльмена привычку ругаться, божиться и биться об заклад. Это его в конце
концов и погубило, как, впрочем, я и предсказывал. Склонность эта «росла и
крепла вместе с ним» {19*}, так что, возмужав, он что ни слово, предлагал
биться с ним об заклад. Нести что-нибудь в заклад он и не думал — о нет! Не
такой он был человек, надо отдать ему должное, — да он скорее стал бы нести
яйца! Это была просто форма, фигура речи — не более. Подобные предложения в
его устах не имели решительно никакого смысла. Это были простые, хоть и не
всегда невинные, присказки — риторические приемы для закругления фразы.
Когда он говорил: «Готов прозакладывать тебе то-то и то-то», — никто никогда
не принимал его всерьез, и все же я счел своим долгом вмешаться. Привычка
эта безнравственна — так я ему и сказал. Вульгарна — в этом он может
положиться на меня. Общество ее порицает — это чистейшая правда. Она
запрещена специальным актом Конгресса — не стану же я ему лгать. Я
уговаривал — бесполезно. Я выговаривал — тщетно. Я просил — он скалил зубы.
Я умолял — он заливался смехом. Я проповедовал — он издевался. Я грозился —
он осыпал меня бранью. Я дал ему пинка — он кликнул полицию. Я взял его за
нос — он сморкнулся мне прямо в руку и заявил, что готов прозакладывать
голову черту: больше я этого опыта не повторю.
Бедность была другим пороком, коим Тоби Накойчерт обязан был
врожденному недостатку своей матери. Он был беден до отвращения, а потому,
естественно, в риторических его фигурах никогда не слышался звон монет. Я не
припомню, чтоб он хоть раз сказал «Бьюсь об заклад на доллар». Нет, обычно
он говорил — «Готов спорить на что угодно», или «Пари на что угодно», или
«Пари на любую ерунду», или, наконец, что звучало, пожалуй, гораздо
внушительнее, — «Готов заложить черту голову!»
Эта последняя формула, видно, нравилась ему больше других, возможно,
потому, что риску тут было всего меньше, а Накойчерт в последнее время стал
крайне бережлив. Поймай его даже кто-нибудь на слове, что ж — невелика
потеря! Ведь голова-то у него тоже была невелика. Впрочем, все это просто
мои догадки, и я отнюдь не уверен, что поступаю правильно, приписывая ему
эти мысли. Как бы то ни было, выражение это с каждым днем нравилось ему все
больше, несмотря на чудовищное неприличие ставить в заклад, словно банкноты,
собственные мозги, но этого мой друг не понимал — в силу своей
испорченности, несомненно. Кончилось тем, что он отказался от всех других
формул и предался этой с таким усердием и упорством, что я только диву
давался. Впрочем, все это немало меня сердило, как сердят меня любые
обстоятельства, которых я не понимаю. Тайна заставляет человека думать — а
это вредно для здоровья. Признаюсь, было нечто неуловимое в манере, с
которой мистер Накойчерт выговаривал эту ужасную фразу, — нечто неуловимое в
самом произношении — что поначалу меня занимало, но понемногу стало
приводить в смущение — за неимением лучшего слова, позвольте назвать это
чем-то странным, хоть мистер Колридж назвал бы это мистическим, мистер Кант
— пантеистическим, мистер Карлейль — казуистическим, а мистер Эмерсон —
сверхвопросическим. Мне это не нравилось. Душа мистера Накойчерта была в
опасности. Я решил пустить в ход все свое красноречие и спасти его. Я
поклялся послужить ему так же, как святой Патрик {20*} в ирландской хронике
послужил жабе, то есть «пробудить в нем сознание собственного положения». Я
тотчас приступил к этой задаче. Снова я прибегнул к уговорам. Опять я собрал
все свои силы для последней попытки.
Как только я закончил свою проповедь, мистер Накойчерт повел себя самым
непонятным образом. Несколько минут он молчал — только смотрел с
любопытством мне в лицо. Потом склонил голову набок и вздернул брови. Потом
развел руками и пожал плечами. Потом подмигнул правым глазом. Потом повторил
эту операцию левым. Потом крепко зажмурил оба. Потом так широко раскрыл их,
что я начал серьезно опасаться за последствия. Затем приложил большой палец
к носу и произвел остальными неописуемые движения. Наконец подбоченился и
соблаговолил ответить.
Мне припоминаются лишь основные пункты этой речи. Он будет миг очень

  • Tweet

Страницы: 1 2 3

Комментарии:

Оставить комментарий или два

Я не робот!